Л. П. Грот. «Варины - варяги - вэринги»: судьбы в истории и историографии

загрузка...

Утверждение того, что летописные варяги — это скандинавы (часто — выходцы из средней Швеции), принадлежит к символу веры норманизма — течения в исторической науке, сторонники которого, помимо скандинавского происхождения варягов, убеждены еще и в том, что летописный Рюрик был безродным воякой шведского происхождения, нанятым по договору в наследные князья предками новгородцев (аналогов чему нет в мировой династийной практике), а также — проповедуют идею шведской этимологии слова Русь, из чего пытаются вытянуть происхождение всего русского народа, хотя общеизвестно, что происхождение субъекта и происхождение его имени — это две отдельные истории.

Заявления о скандинавстве варягов в работах норманистов предлагаются как бесспорная истина, давно доказанная и обоснованная. Однако когда начинаешь проводить более дотошные разыскания в их работах, то обнаруживаешь, что никаких убедительных доказательств тому нет. А продолжая разыскания, выясняешь, что их и быть не может, поскольку оказывается, что все постулаты норманизма проистекают из фантазийного ненаучного источника. Эти два положения мы и постараемся раскрыть в данной статье. Кроме того, в статье будет показано, что фантазии в истории — не такая уж безобидная вещь. Проникнув в науку, они стремятся поглотить и подменить живой исторический материал собственными химерами. Примером тому может служить история народа варинов — древних мореходов и торговцев с Южной Балтии, или история термина «викинг», который оказывается старше истории стран Скандинавского полуострова.

Начав около пятнадцати лет тому назад исследовать истоки полемики о варягах, я обнаружила, что эта тема оказалась изначально втянутой в круг целого ряда утопий, сложившихся в западноевропейской исторической мысли XVI—XVIII вв. В числе таких утопий следует назвать готицизм и рудбекианизм — течения, в рамках которых развилась тяга к реконструкции истории древних народов Европы, начиная с готов, а также сложилось стремление претендовать на родство с ними и приписывать себе славу их истории. В дискуссиях готицизма с самого начала активную роль приняли на себя шведские историки и политики в силу своих притязаний видеть в Швеции прародину готов. Уверовав в эту идею, шведские историки, начиная с XVI в., увлеклись воссозданием грандиозных картин якобы своего готского прошлого. Но поскольку материала собственной истории недоставало, начала складываться привычка приписывать себе историю других народов древности, для чего общеизвестные классические источники стали объявляться принадлежностью шведской истории, только не узнанной ранее в силу искажения названий и пр. Так, частью гото-шведской истории была объявлена история скифов, история тракийских и фракийских народов, называемых греками гетами, и многое другое¹.

Традиции мифотворчества получили дальнейшее развитие в XVII в., когда шведскими литераторами и историками было сделано новое чудесное открытие о том, что и гипербореи из античных источников — тоже прямые предки шведов, и что, следовательно, мифы о гипербореях — это забытый источник по древнешведской истории. Присоединение «гипербореады» к шведской истории открыло уже совершенно безбрежный простор для любых фантазий на исторические темы, таких, например, как идею притязать на основополож-ничество шведов в создании фундамента древнегреческой культуры, т. е. быть в области истории как бы впереди Европы всей. На этой волне и в условиях захватнических военных действий шведской короны в Новгородской земле шведским дипломатом и историком П. Петреем в его «Истории о великом княжестве Московском» была высказана верноподданническая мысль о том, что и варяги из древнерусских летописей должны были быть выходцами из Швеции. А почему бы и нет? Если уж гипербореи — из Швеции, то кто мешает вывести из Швеции и варягов?

Подобные фантазии на темы собственной истории достигли своего пика в рудбекианизме, особом феномене западноевропейской исторической мысли XVII—XVIII вв., от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека. О шведской «гипербореаде», о влиянии готицизма и рудбекианизма, а также других западноевропейских утопии на развитие концепции по древнерусской истории рассказывается в ряде моих работ, в частности, публикуемых в сборниках серии «Изгнание норманнов из русской истории» — в начале 2010 г. вышел первый выпуск, в конце осени — вышел второй². О традиции шведской историографии XVII—XVIII вв. мифологизировать свою историю много пишет В. В. Фомин³. К этим работам я и отсылаю тех, кто хочет подробнее ознакомиться с данной проблематикой. Здесь же было дано краткое ее описание, чтобы представить, из какого источника родилось утверждение норманизма о том, что варяги-русь были выходцами из Швеции.

Олаф Рудбек прославился тем, что в своем произведении «Атлантида» («At-land eller Manheim»), основные три тома которого были изданы в 1679—1698 гг., а последний, 4-й том был поврежден в пожаре 1702 г. и восстанавливался много позднее, пропагандировал основоположничество шведов в истории всех древних европейских народов, а Швецию представлял колыбелью общеевропейской культуры. Именно априорность идеи об универсальном основоположничестве шведов в европейской истории навела О. Рудбека на рассуждения и о варягах, в которых он подхватил и развил слова П. Петрея о варягах из Швеции. О. Рудбек наделил эту мысль и этимологическим воляпюком, в его время вера в этимологию, как панацею от всех исторических проблем, утвердилась самым незыблемым образом. По мнению О. Рудбека, слово «варяги» означало шведских морских волков-разбойников, что показывало — «...великокняжеское имя русской династии явилось из Швеции»⁴. Г. 3. Байер принадлежал к поколению западноевропейских ученых, воспитывавшихся на наследии готицизма и рудбекианизма. Идеи этого наследия, включая и идею о скандинавском происхождении варягов, были привезены Г. 3. Байером в Россию как новейшее достижение западной науки, поскольку в его время даже самые выдающиеся западноевропейские мыслители увлекались этими направлениями в силу моды на идеи о готско-германских началах в западноевропейской истории⁵.

В своей статье «О варягах», которая до сих пор является программным документом норманизма, Г. 3. Байер заявил, что «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании дворянской фамилии това-рысчи на воинах и служивые у руских солдаты, царские ковалергарды и караульные на границах, ... все до одного шведы, готландцы, норвежцы и датчане назывались варягами...», в качестве источников сослался на шведских историописателей-фантастов: Иоанна Магнуса, создавшего феерический труд о Швеции как прародине готов и колыбели всей германской культуры, на Ве-релия — одного из проповедников шведской гипербореады, и на О. Рудбека⁶, у которого, по определению современных шведских исследователей, «шовинистические причуды фантазии были доведены до полного абсурда»⁷. Итак, перечисленные Г. 3. Байером авторитеты — не наука, но, к сожалению, вслед за Г. 3. Байером из этого ненаучного источника продолжает насыщаться и современный норманизм. Но, может, современному норманизму удалось сделать невозможное — наполнить научным содержанием «причуды фантазии» П. Петрея и О. Рудбека? На мой взгляд, нет. Но судите сами.

Ведущими специалистами в обосновании «скандинавского» происхождения варягов являются сегодня Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин. С наибольшей полнотой система их доказательств была представлена в статье, специально посвященной этому вопросу «Скандинавы на Руси и в Византии в X—XI веках: к истории названия "варяг"»⁸. Статья эта хорошо известна, поэтому напомню только суть аргументации авторов. С первых строк авторы статьи продекларировали, что значение слова «варяг» — это «скандинав на Руси», и что скандинавская этимология этого слова очевидна, хотя само слово, по их утверждению, образовалось на Руси, но в скандинавской среде. Их статья помогает обнаружить, что в этимологических исканиях по поводу имени варяг норманизм столкнулся с двумя крупными незадачами. Первая незадача была исторического характера, т. е. на пути норманистской концепции встала сама история.

Общеизвестно, что в поисках доказательств скандинавского происхождения слова «варяг» норманисты давно стали исходить из того, что первичным для него является слово «вэринг», во множестве встречающееся в исландских сагах и других скандинавских источниках для обозначения людей, находящихся на службе в Византии в особых военных отрядах — как телохранители императора или в императорской гвардии (в византийских источниках именовались варангами). Но для подтверждения того, что варяги — производное от вэрингов, надо было, чтобы вэринги добирались в Византию через Русь, однако, в скандинавских источниках о наиболее ранних поездках вэрингов об этом — ни намека. О поездках исландцев в Константинополь с конца X в. расказывается, но через Русь они туда не ездили — неудобно (в более поздние времена — да, случалось). Более того, имя вэринги, как отмечают вышеупомянутые авторы, не употреблялось для выходцев из скандинавских стран, побывавших на Руси, только — для служащих в Византии, причем только в особых отрядах. Стендер-Петерсен объяснял этот казус случайностью дошедших до нас скандинавских известий. Да нет, говорят наши авторы, скандинавских источников очень много⁹.

Вот такой конфуз: вэринги, согласно источникам, изначально оказывались сами по себе, а варяги — сами по себе, и в одну цепочку не связывались. Но эту незадачу наши авторы преодолели с легкостью, типичной для рудбекианизма: надо было найти подходящий исторический контингент из соответствующего источника и объявить его как неопознанных ранее скандинавов. Так авторы статьи и поступили: они взяли известный эпизод из ПВЛ, где рассказывается о событиях 941—944 гг.: о военных действиях князя Игоря против Византии, о его поражении, в силу чего князь Игорь послал «по варяги многи за море..», что по толкованию авторов означало, что князь вызвал из-за моря скандинавов. Далее их фантазия рисует заключение Игорем договора, определявшего условия службы наемников, что, дескать, и вызвало к жизни самоназвание, т. е. слово «варяг»¹⁰. Звучит складно, только где же этот договор?! Договор Игоря о найме скандинавов, на основе которого авторы воздвигают свою концепцию, науке неизвестен, поэтому и все их рассуждение — бойкая фантазия. Здесь следует также пояснить, что попытка связать появление слова «варяг» с X в. объясняется очень просто: для того чтобы подтянуть свою версию к вэрингам из саг, упоминаемым не ранее 980 г., как хорошо показано в статье¹¹.

Вторая незадача оказалась лингвистического характера: лингвистически никак не удавалось произвести слово варяг от вэринг. Одна из последних попыток такого рода предпринималась немецким лингвистом Г. Шраммом¹². Но Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин отвергли его рассуждения как неубедительные, поскольку Г Шрамм не смог, по их словам, преодолеть ряд сложностей фонетического порядка. Убедительной они провозгласили этимологическую конструкцию, предложенную ранее Г Якобссоном, согласно которой между вэрингами и варягами была промежуточная форма warangR — слово, неизвестное скандинавским источникам, но выделенное Е. Якобссоном в названии Варангерфьорда на север современной Норвегии (подчеркиваю, современной). Итак, безымянные скандинавы пришли к Игорю, назвали себя варангр и, оставив это название трансформироваться в русское варяг, понесли варангр далее в Византию, а оттуда — ив скандинавское общество. Но на обратном пути из Византии в Скандинавию древнескандинавская форма трансформировалась и превратилась в вэринг, поскольку «...архаичный и малоупотребительный суффикс -ang заменяется продуктивным и близким по смыслу суффиксом -ing...»¹³ Нарисованная авторами картина, может, и обходит фонетические сложности, но в категории человеческой жизни она совершенно не укладывается, поэтому ее ценность в качестве исторического доказательства для меня равна нулю. И я остановилась на ней потому, чтобы, во-первых, показать, что за утверждениями норманистов о скандинавском происхождении варягов не видно никаких доказательств, а во-вторых, — подойти к вопросу о том, что утопические концепции существуют в истории за счет сокрытий и подмен из историй других народов.

Знакомство с некоторыми работами по английской и ирландской истории показало, что с нашествием норманистскихутопий оказались преданными забвению факты европейской континентальной истории. Первая из них — история древнего народа варинов с Южной Балтии. Приведу несколько фрагментов из книги английского ученого Т. Шора «Происхождение англо саксонского народа» (я познакомилась с ней благодаря упоминанию ее А. Е Кузьминым). Т. Шор был далек от дискуссий норманистов и антинорманистов — его просто интересовала история всех народов, которые действовали в начальный период истории Англии, и, прежде всего, — история англов и саксов. Но в рамках этой истории он рассказывает и о народе варинов, и этот рассказ оказывается потерянным звеном в цепи рассуждений о летописных варягах¹⁴.

Повествуя о происхождении народа англов (the Angles), Т. Шор пишет, что этот народ был впервые упомянут Тацитом в паре с другим народом — варинами (the Varini). Говоря о варинах, Т. Шор всегда приводит написание этнонима «варины» с вариантом «вэринги» (Varini or Warings), обнаруживая перед нами ту простую истину, что Warings/вэринги совершенно очевидно являются англоязычным вариантом слова Varini. Т. Шор высказывает убеждение, что англы должны были находиться с вэрингами (the Warings) или варинами (the Varini) Тацита в тесных союзнических отношениях в течение длительных периодов. Он напоминает, что во время Карла Великого (742—814) был известен утвержденный королем кодекс законов под названием «Leges Anglorum et Werinorum» — «Законы Англов и Варинов» (у Т. Шора: «The laws of the Angles and Warings» — «Законы Англов и Вэрингов»). Эти варины или вэринги (the Warings), жили, согласно Т. Шору, в юго-западной части побережья Балтики, причем с древних времен. Отражение имени варинов Т. Шор видит в названии реки Варины или Варны (Warina, Warna), от чего произошло и название Варнемюнде.

Интересным фактом в связи с историей варинов/вэрингов Т. Шор считает их связь с островом Рюген, который при жизни епископа Оттона Бамбергского (1060—1139) назывался Верания (Verania), а его население известно как вераны (Verani) — злостные язычники. Т. Шор отмечает, что, без сомнения, в этом сообщении речь идет о славянских язычниках, и ясно, что вэринги (the Warings) принадлежали к их числу.

Далее Т. Шор рассказывает, что варины/вэринги с ранних времен были одним из торговых народов Балтики и вели торговлю как с Византией, так и в славянских землях, передвигаясь там по рекам на небольших судах. Варины/вэринги (the Warings) с ранних времен были связующим звеном в торговле между балтийскими портами и различными областями (dominions), подчиненными греческим императорам (Greek Emperors). Т. Шору известна связь варинов с древнерусской историей. Он сообщает, что в ранних русских источниках известны как сами варины, так и их страна Варингия (Waringia), и что по их имени названо Варингское море (Waring Sea). Эти древнейшие союзники англов, по словам Т. Шора, оставили глубокий след в истории Восточной Европы. Варины оказали огромное влияние на историю древних славян (old Slavs) или историю той страны, которая сейчас является Россией. Варины имели свои поселения среди славян, вели торговлю с Византией. Киевский монах Нестор, писавший в одиннадцатом столетии, упоминал Новгород как город варинов/варангов (Varangian city) — свидетельство того, что в этой части Руси была большая колония варинов/варангов (settlement of Varangians).

Т. Шор говорит, что варины были известны в Византии, поскольку из них был образован отряд телохранителей византийских императоров (Varangian body-guard). Их имя стало в Константинополе эталоном воина, и в XI—XII столетиях большей частью из этого народа набиралась византийская императорская гвардия варангов (Varangian guard). В этот же корпус входили и лица староанглийского корня (Old English), что, по мнению Т. Шора, было естественным результатом связей между этими двумя народами. Т. Шор обнаружил, что имя варинов/вэрингов осталось в рунических памятниках Норвегии и отразилось, например, в записи, найденной в южной Норвегии, в Хардангере:«Ьгета (or Lasda) Waeringasa» в память того, кто носил имя Вэринга. Я привожу эту запись как она дана Т. Шором. Запись эта свидетельствует о том, что миграции варите/вэрингов шли и на север, в Норвегию.

Согласно Т. Шору, англы и варины выступали в тесном союзе и при завоевании и заселении Англии. Следы варинов/вэрингов, так же как и на южнобалтийском побережье, прослеживаются в топонимии Англии. Так, Weringehorda и Wereingeurda в Девоншире остались, по мнению Т. Шора, от варинов/вэрингов. Т. Шор подчеркивает при этом, что англы и варины относятся к разным языковым семьям, говоря, что варины/вэринги не принадлежали к «тевтонской» расе, добавляет, что в некоторых источниках они названы как варны (Wasrn, Wernas). Т. Шор не использует понятие индоевропейского субстрата, применяемого в современной науке, поэтому и затрудняется определить происхождение варинов, указывая только, что они были не «тевтонского» происхождения¹⁵.

Приведенные отрывки из книги Т. Шора свидетельствуют о том, что из нашей исторической науки оказался исключенным важнейший материал — истории древнего народа варинов, в силу чего открылся простор умозрительным толкованиям имен варягов — вэрингов — варангов. Возврат истории варинов в историческую науку имеет принципиальное значение для реконструкции ранних периодов русской истории.

Введя в научный обиход данные из истории варинов, мы получаем возможность дать простое и логичное объяснение многим сообщениям византийских и других иностранных источников о варягах/варангах, которые не могли найти разумное толкование в русле спора, ограниченного поисками либо славянского, либо скандинавского происхождения варягов. Напомню, что В. Г. Васильевский собрал целый ряд свидетельств с различными этническими атрибуциями варангов, которые до сих пор вызывают недоумение ученых. Так, он приводил слова Кедрина (XII в.), который, воспроизводя Иоанна Скилицу, писал о варангах как о кельтах, а Иоанн Киннам пояснял, что «это британский народ, издревле служащий императорам греческим». Согласуется с этими сведениями и приведенное им замечание норманского хрониста XI в. Готфрида Малатерры: «англяне, которых мы называем варангами», а также — сообщение византийского писателя Георгия Кодина о том, что варанги прославляли византийского императора на отечественном языке, которым был английский¹⁶.

Удовлетворительного объяснения в науке эти сведения так и не получили. Ларчик же открывается просто, если исходить из истории миграций народа варинов со своей древней родины на юго-западном берегу Балтии и прослеживания основных путей миграций: одного — в Восточную Европу, на Русь, а другого — вместе со своими древними соседями и союзниками англами, на запад, на Британские острова. Так, в диаспоре появились и варины англоязычные, и варины славяноязычные. Но понятно, что общее древнее прошлое, общая древняя идентичность служили объединяющим моментом для разноязычных групп варинов. Данный момент и определял то, что на службе у византийских императоров могли находиться и варины/варяги, пришедшие туда из Руси, и варины/вэринги, прибывшие с Британских островов, вкупе со своими традиционными союзниками англами, что давало самые законные основания относить их либо к британскому народу, иначе — к кельтам, либо объединять варинов с англами, как это мы видим у Малатерры. Благодаря данным Т. Шора, мы находим и логичное объяснение тому, почему варины добились особого статуса в Византии: древние мореходы и торговцы — они издавна владели водными торговыми путями между Балтикой и Византией.

В рамках истории варинов становится понятным и сообщенный Саксоном Грамматиком эпизод о посещении датским королем Эриком Эйегудом (1095— 1103) Константинополя и о высказанном по этому поводу желании варангов встретиться со своим королем с соизволения византийского императора. Этот эпизод был приведен Г. 3. Байером в его статье «О варягах» как один из аргументов в пользу его концепции — детища рудбекианизма: «...когда в Константинополь прибыл, то варанги от императора получили позволение к королю своему прийти, которых Эрик важною речью к верности, и к добродетели, и умеренному житию увесчавши, у греков был в великом удивлении»¹⁷. Совершенно понятным становится этот эпизод, если мы введем его в историю взаимоотношений между южнобалтийскими варинами и их соседями с древних времен — королями данов. Земля варинов или древняя Вариния — "Уегата у Оттона Бамбергского — часто переходила под руку королей данов. Так было и во время правления Эрика Эйегуда: известно, что он вел победоносные войны с так называемыми «вендскими язычниками», в частности, с рюгенцами, что на практике означало распространение власти короля на завоеванные земли. Эрик Эйегуд правил всего несколько лет и, соответственно, его военно-политические успехи были самой свежей новостью в Византии во время его прибытия в Константинополь. Поэтому вполне логичным представляется желание варинов/варангов из Варинии/Рюгена как военных людей представиться своему новому королю и изъявить ему свою лояльность. Не менее логичным, вполне в контексте отношений «король — подданные», выглядит и поведение Эрика Эйегуда: «отеческие» увещевания своим подданным служить «верой и правдой» их нанимателю — византийскому императору. И совершенно нелепыми на этом фон выглядят комментарии Г. 3. Байера данного фрагмента из Саксона Грамматика: «Я не спорю, что датчане были варанги, ежели мне кто позволит, что в том числе многие были и шведы, и норвежцы». Эта фраза показывает, что Г. 3. Байер под влиянием догм готицизма рудбекианизма перестал понимать логику живой истории. Для Г. 3. Байера, в соответствии с готицизмом, датчане, норвежцы, шведы — некие абстрактные «скандинавы», которых он позволяет себе рассматривать как этноисторическую общность, никогда в реальной жизни не существовавшую. Языковая общность сложилась, но история у каждого из этих народов была своя, и королевские династии были свои. Даже в те непродолжительные периоды, когда Дания, Норвегия и Швеция объединялись в унию, короли или королевы, возглавлявшие союз трех монархий, должны были обосновывать свои права на каждый из трех престолов отдельно, т. е. каждый из этих народов всегда имел «своего» короля. Если рассуждения Г. 3. Байера перевести на исторический язык, то согласно его утверждению, в 1103 г. Эрик Эйегуд был «своим», т. е. общим королем для Дании, Норвегии и Швеции, но это — историческое заблуждение. Когда-то даже А. А. Куник, по словам В. Г Васильевского, заметил по поводу византийских «гвардейских секироносцев»: «Относительно поездок в Византию надобно различать шведов и норвежцев строже...»¹⁸ Глас вопиющего в пустыне! Из приведенной здесь статьи Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухина, так же как и из других работ норманистов, видно, что схоластически обобщенный образ «скандинавов», рожденный утопией готицизма, по-прежнему, подменяет конкретику истории королевств Дании, Швеции и Норвегии.

Вышеприведенная работа Т. Шора подкрепляет мой вывод о том, что мифы сознания норманизма живут за счет заимствований из историй других народов: лоскутность концепции Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухина о происхождении слова «варяг» объяснима тем, что под свою «скандинавскую» историю они подложили часть истории народа варинов, т. е. норманистская концепция о скандинавском происхождении варягов пытается обобрать в свою пользу часть истории народа варинов — рудбекианизм в действии!

Таких подмен, введенных норманизмом, отыскивается все больше. Вот интересный пример, обнаруженный у известного ирландского историка Фрэнсиса Бирна — исследователя, в частности, периода ирландской истории, традиционно называемого «The Viking Age» (794—836 гг.). Так, Ф. Бирн напомнил в одной из своих работ, что этимология слова «viking» — предмет длительных дискуссий. Этот термин, как он отметил, известен только в Западной Европе, и в средневековых хрониках упоминается в связи с описаниями походов northmen или gentiles (т. е. «северян» или «язычников» — определения, над которыми ученым пора начать размышлять заново. — Л. Г.). Однако само слово, напоминает Ф. Бирн, старше, чем эпоха «The Viking Age», поскольку оно встречается уже в староанглийском языке в VIII в., где uuicingsceade было обнаружено в значении «пират» (uitsingB старофризском), а в староверхненемецком того же периода слово Wiching было найдено как имя личное. И явно от этого личного имени, а не от нарицательного имени, убежден Ф. Бирн, произошло название Wicklow (VikingaEo или викингская луговина), так же как и ирландское имя Uiginn. Ф. Бирн напоминает, что все попытки произвести слово «викинг» из старонорвежского оказались лингвистически невозможными. Толкование vik-king или король фьорда, по мнению Ф. Бирна, (так же, как и по мнению многих других ученых), невозможно чисто лингвистически, поскольку в старонорвежском слово «king» существовало в форме konungr, более того, не все викинги были «seakings». Давно отвергнута, напоминает Ф. Бирн, как лингвистически невозможная мысль о том, что слово произошло от гидронима Вик (название фьорда Осло на юге Норвегии) как название местных жителей, которые известны в источниках как vikverjar¹⁹.

Аналогичное мнение высказывается и Т. Н. Джаксон. Она, кроме того, напоминает, что была попытка производить термин «vikingr» от дат. wie, восходящего к лат. vicus и обозначающего укрепленный лагерь. Но эта попытка, поясняет Т. Джаксон, была отвергнута, поскольку маловероятно, чтобы воинственные скандинавы получили имя от обозначения своих или чьих бы то ни было лагерей в Англии. Заметным, напоминает Т. Джаксон, стало толкование Ф. Аскеберга, производящего термин «vikingr» от глагола vikja — «поворачивать, отклоняться» и понимающего викинга как человека, изменившего свой образ жизни, ушедшего из дома, покинувшего родину. Это мнение, согласно Т. Джаксон, признано наиболее авторитетным. Однако, комментирует она, уход из дома — не самое главное в характеристике викинга. Поэтому, полагает Т. Джаксон, интересным является мнение Пера Торсона, возводящего дисл. vi-kingr к прагерм. корню *wigсо значением «битва, убийство», встречающемуся в существительных — дисл. vig, да. wigm др. — ив родственных глаголах — дисл. vega «убивать», wigan «бороться»²⁰.

Ознакомившись с литературой, посвященной поискам этимологии слова «викинг», начинаешь приходить к мысли, что слово-то «викинг», похоже, является заимствованным в скандинавских языках, т. е. оно пришло в эти языки с континента, где уже в раннее средневековье было известно как обозначение для пирата и имело достаточно прозрачную связь и с кельтской лексической традицией, и с фризской, и с верхненемецкой, что естественно повлияло и на образование прагерм. *wig — «битва, убийство». Далее очень логично предположить, что слово это было перенесено носителями упомянутых языков на Британские острова, откуда уже было заимствовано данами, как бы завершавшими историю пиратских набегов на Британские острова, начавшихся еще в рамках так называемой эпохи Великого переселения народов с нападений саксов, фризов, англов, ютов и др. с побережья Атлантики, и поселенцами в Исландии, которые приходили из Норвегии, но вовлекались в общение в ареале всех Британских островов. И только с началом изучения исландских саг слово «викинг» должно было получить статус «общескандинавского» силой чисто книжной умозрительности и стало дрейфовать в волнах фантазий готицизма и последующих утопий. Представляется, что поэтому и отвергается очень на мой взгляд убедительная этимология викинг, восходящая к лат. vicus — укрепленный лагерь, поскольку она подкладывает мину под всю привычную конструкцию викинги как скандинавы.

В скандинавской традиции прослеживается, безусловно, и свой термин для обозначения грабительских, т. е. пиратских походов. Г. В. Глазырина в монографии «Исландские викингские саги о Северной Руси» (М., 1996) приводит слово «hernadr» — «грабительский поход» (обычно в выражениях «fara i hernadr») и поясняет, что этим словом в исландских сагах обычно обозначается кратковременный военный поход, предпринятый с целью быстрой и легкой наживы, сопровождавшийся разбойным грабежом и опустошением территории, на которой происходит данная акция. В древнеисландском судебнике Grágás, продолжает Г. В. Глазырина, слово hernadr использовано как юридический термин²¹. Сравнительный анализ употребления слов викинг и hernadr в скандинавских источниках мог бы дать интересный материал для переосмысления ныне существующих концепций о так называемом викингском периоде в истории.

Другим примером подмен в истории могут служить наблюдения над судьбой термина «норманны». Здесь следует напомнить, что прямая подмена nordmannos (или the Norse в англоязычной литературе) — «северян» из средневековых хроник на скандинавов началась еще в рамках шведского готицизма, с Олауса Петри, который в одном из своих наиболее известных трудов совершенно декларативно заявил, что nordmannos были, скорее всего, выходцами из трех скандинавских стран, не приводя при этом особых аргументов²². Окончательно данная подмена оформилась уже в рудбекианизме, когда норманны и скандинавы стали узаконенной традицией парой. В XVIII—XIX вв. к этой паре в качестве синонима добавились и викинги, и создалась цепочка «норманны — скандинавы — викинги». Однако, если слово «викинг» в качестве обозначения для пирата зафиксировано на европейском континенте, как было показано выше, столетием ранее, чем там появились выходцы из скандинавских стран, например, знаменитый Роллон (ок. 860 — ок. 932) — основатель герцогства Нормандия во Франции, — то звено «скандинавы — викинги» в данной цепочке, как говорят юристы, недействительно. Попробуем испытать на прочность симбиоз названий норманнов и скандинавов и обратимся для этого снова к ирландскому материалу.

Ирландская медиевистика унаследовала традиции готицизма, развиваясь долгое время в лоне английской историографии. С провозглашением республики Ирландия, после Второй мировой войны, начался новый период в развитии этой области науки. Активное исследование периода ирландской истории вышеупомянутого «The Viking Age» (начиная с 794 с первых нападений gentiles/ язычников на Ирландию), включая и его археологию, получило развитие, согласно П. Уоллесу, с 1960 г. В ходе этого процесса ирландские ученые столкнулись с вопросами, традиционные ответы на которые более не удовлетворяли научную общественость, а поиски новых ответов рождали острые дискуссии, которые так или иначе заставляли заново задаваться вопросом: кто же, в действительности, были те gentiles — northmen — ostmanni/ostmen?.

Вопрос этот очень правомерен, поскольку с набегами язычников-норманнов связывается появление в Ирландии традиций городской цивилизации и основание первых ирландских городов. При этом, с одной стороны, результаты современного изучения истории города в скандинавских странах, а с другой — сравнительный анализ истории ирландского города с историей поселений выходцев из скандинавских стран на остальных Британских островах или в Исландии, обнаружили существенные несоответствия с укоренившимся представлением о том, что первые города в Ирландии были основаны викингами — выходцами из скандинавских стран: так формулируется мысль, например, у П. Уоллеса²³. Другой ирландский историк, уже упоминавшийся Ф. Бирн, замечает по этому поводу: «Часто вызывает удивление, что "варвары"— викинги смогли принести "городскую цивизизацию" в Ирландию. [...] Даны, которые заселили большую часть северной и восточной Англии, не строили городов, хотя они оккупировали Йорк и приложили немало усилий для захвата Лондона — два главных города в римских провинциях Британии, которые продолжали существовать и в англо-саксонский период. На Фарерских островах, Шетландских островах, на Оркнейских островах, в Сатерленде, на Гебридах и даже в Исландии, где они заселили пустынные местности или захватили заселенные местным населением территории, города не появились»²⁴. Таким образом, если викинги — это скандинавы, то в основоположники ирландских городов они не годятся, но если, как выясняется, викинги, т. е. пираты, могли быть выходцами из более широких этнических кругов, то их надо начать разыскивать. Для общего понимания всей исторической проблематики о так называемой «роли» скандинавов в европейской истории, стереотипы которой восходят к готицизму, несоответствия между реальной историей и историей книжной, отмеченные ирландскими учеными, очень важны. Еще раз хочется напомнить, что всякие видимые несоответствия в историческом исследовании возникают тогда, когда из него выпадает часть материала.

В поисках ответа на вопрос о том, кто были таинственные норманны-язычники, основавшие в Ирландии города, обратимся к работам ирландского археолога и историка П. Уоллеса, который отметил, что от этих язычников в ирландский обиход вошло слово «garrda» для обозначения их городских поселений, которые имели ограждения, что собственно, и означало слово «garrda». П. Уоллес говорит, что это слово происходит от «the Old Norse» — garctr»²⁵. Понятно, что под «древнесеверным» языком Уоллес имеет в виду «древнескандинавский». Однако это слово (в современных датском, норвежском и шведском gârd — двор, усадьба) является, как очевидно, заимствованием в скандинавских языках, куда оно пришло с того же южнобалтийского побережья, из языковой традиции, где грады возводились на огороженном пространстве, за оградой. Слово «град — гард» заимствовалось в то далекое время, когда своих городов у предков датчан, норвежцев, шведов еще не было, поэтому в скандинавских языках оно закрепилось за населенным пунктом сельского типа. Отсюда — gârdejer в датском языке как крестьянин, фермер, но никогда — горожанин. Заимствованный характер этого слова подчеркивается еще и тем, что скандинавские gärdar — крестьянские подворья, оград, как правило, не имели: малолюдье, малонаселенность делали ненужными возведение оград — все ведь денег стоит. Поэтому, как ни крепка власть догматизирующей традиции над нашим сознанием, простая логика требует признать, что норманны — основатели ирландских городов — не могли быть выходцами из стран Скандинавского полуострова, т. е. отождествление норманнов-язычников со скандинавами — плод умозрительности, а не беспристрастного научного анализа. Таким образом, в цепочке «норманны — скандинавы — викинги» именно слово «скандинавы» оказывается наиболее шатким звеном.

Для того чтобы разобраться в путанице, возникшей под влиянием утопий, задумаемся над тем, что термин «gentiles» — не этноним, а конфессиональная характеристика — нехристиане, язычники. Под этим именем могли скрываться полиэтничные группы, но объединенные одним языческим культом. Слово «northmen» или лат. nordmannos — тоже необычное название в качестве этнонима. Согласно свидетельствам итальянского историка X в. Лиутпранда, имя nordmannos происходит от тевтонских слов «nord» — север и «man» — человек: «Lingua quippe Teutonum Nord aquilo, man auter dicitur homo, unde et Nordmannos aquilonares hominis dicere possumus...» Таким образом, слово "nordmannos", в общей сложности, означает «северяне». В исландских сагах встречается топоним Нордленд (Norplond) или Северные страны, который без большого риска можно связать с Nordmannos. В монографии Г. В. Глазыриной находим разъяснение: данный топоним имеет собирательное значение и обозначает, по преимуществу, Скандинавские страны (согласно заявлениям норманистов, которые пора начинать обосновывать. — Л. Г.), но может также относиться и к северной части Германии. При этом дается ссылка на работу Е. Metzentin «Die Länder- und Völkernamen im altisländischen Schriftum» (Pennsylvania, 1941). Убежденность Г. В. Глазыриной в том, что топоним Нордленд преимущественно относится к скандинавским странам, понятна, поскольку данная мысль, как было сказано выше, начала декларироваться в Швеции еще с XVI в., откуда и была унаследована норманизмом как прописная истина. Но как серьезный ученый, Г. В. Глазырина не может замолчать и тот факт, что территория, отмеченная данным топонимом, была, согласно традиции, намного шире и включал также северную часть европейского континента или южнобалтийское побережье.

Таким образом, все попытки исследовать несогласования или «загадки» в ныне существующих концепциях по раннесредневековой истории Балтийского региона и роли в ней скандинавов, выводят нас неизбежно на южнобалтийское побережье и обнаруживают тот факт, что из данных концепций изъят значительный материал по истории южнобалтийских народов. Сейчас пора по новому поставить вопрос о связях современной северной Германии или Южной Балтии с более северными пределами Европы, конкретно — со Скандинавией в раннее средневековье, и разобраться, кто на кого влиял. Но для этого надо выйти за рамки жесткого этнического противопоставления германцев и славян. Южнобалтийское население не только в раннем средневековье, но и много позднее сохраняло дославянские, реликтовые индоевропейские черты, а Германия Тацита была территориальным полиэтническим образованием, населенным разноязычными народами, возможно, объединенными неким конфессиональным единством. Отождествление населения «Германии» Тацита с немецкоязычным населением Священной Римской империи или его искусственное «огерманоязычивание» (если позволено так выразиться) произошло тоже в XVI в., на волне немецкого готицизма, в трудах немецких гуманистов Ф. Иреника, В. Пиркхеймера и др. Если мы сумеем освободиться от оков утопий того периода и более объективно проанализируем известные источники, то без сомнений, найдем более логичные ответы на вопросы, по которым пока концы с концами не сходятся.

В связи с вопросом о том, откуда и куда шли импульсы культурного влияния на Балтии, небезынтересно рассказать о находке шведских археологов, открывших некоторое время тому назад остатки неизвестного города в Сконе на юге современной Швеции. Наиболее ранний археологический материал датируется периодом железного века. Найденный город характеризуется как самый крупный из известных на сегодня населенных пунктов на Скандинавском полуострове данного периода. Сейчас на его месте расположен маленький населенный пункт под названием Упокра (ирракга), который находится чуть к юго-западу от Лунда²⁶. Можно предположить, что Лунд «сменил» своего более древнего предшественника, не дожившего до времени Адама Бременского. Как говорят шведские ученые, обнаруженный город не упоминается в известных письменных источниках, поэтому они даже не знают, как город назывался, хотя археологические находки очень интересны и значительны.

Следует напомнить, что область Сконе стала частью Швеции довольно поздно, поэтому, история городов Сконе, строго говоря, — часть датской истории, но о городе, насколько известно, молчат и датские источники. Систематическое исследование города стало проводиться только в 90-х годах прошлого века. Территория города составляла площадь 40—50 га, что намного превышает площадь Бирки (7 га) и Хедебю (24 га). Город существовал, примерно, одно тысячелетие, считая со времени несколько ранее 100 лет до н. э. и до начала XI в. н. э. Археологические находки отражают торговый обмен впечатляющего масштаба, включая древнеримские изделия и пр., что особенно смущает шведских археологов²⁷.

Но если допустить, что распространение городских традиций на Скандинавский полуостров шло с юга на север, поскольку городская жизнь раньше сложилась на южнобалтийском побережье, то логично взглянуть на данный вопрос более широко и спросить: кем могли быть те мореплаватели и торговцы, которые уже во времена Тацита вели торговлю между Балтикой и Средиземноморьем? Согласно Т. Шору (он ссылается, кстати, на Тацита) таким народом были варины. Тогда естественно, что этот город не известен в скандинавских источниках и надо его искать в других источниках. Непроходимых границ (в политическом смысле) между Южной Балтией и Скандинавским полуостровом никогда не существовало. Поэтому ничто не мешает предположить, что часть народа варинов — народа мореходов и торговцев, — имевшего давние связи с другими этнополитическими образованиями в юго-западном приделе Балтии: и с англами, и с королями данов, — стала, в поисках новых торговых путей, осваивать еще до «великого переселения народов» и маршрут на север, заложив на этом пути крупную торговую факторию в юго-западной части Скандинавского полуострова. Потом они продолжили двигаться на север, вдоль западного побережья современной Норвегии, и далее — на запад, к Британским островам. Возможно, именно варины позднее и вовлекли в этот процесс переселенцев с норвежского побережья, двинувшихся на освоение Исландии и других островов. По крайней мере, история движения западных европейцев на запад, начиная с переселения на Британские острова и кончая колонизацией Америки, показывает, что сравнительно малочисленные народы из стран Скандинавского полуострова шли в арьергарде этого процесса и никогда — в авангарде. Именно варины могли составлять ядро тех загадочных gentiles — язычников, которые принесли городскую культуру в Ирландию.

Можно предположить, что плавания варинов на север, вдоль западного побережья Скандинавского полуострова и оставили свой след на его северной оконечности в виде уникального (имеется в виду его «малоупотребительный и непродуктивный» суффикс ang(r)-, доставивший столько хлопот норманистам) топонима Варангер. У саамов Варангер-фъорд сохранил название как Варьяг — воуда, что я связываю с древним варяжским населением, освоившим нынешний Русский Север, предположительно в индоиранский/арийский период в Восточной Европе, что изложено в моей статье, опубликованной в журнал «Российская история» (2010/3)²⁸. Южнобалтийские варины, связанные, согласно моей концепции, предковой связью с древними варягами на севере Восточной Европы, могли прийти сюда с юга Балтии и оставить здесь как бы свой знак или метку. Подобное предположение относительно происхождения названия Варангер-фьорд высказывалось А. Г. Кузьминым. В статье «(Пра)ин доевропейские корни...» я выразила несогласие с его мнением, а сейчас думаю, что, пожалуй, он был прав, по крайней мере, — отчасти.

При исследовании проблемы о том, кто играл изначально ведущую роль в судоходстве на Балтийском море, принципиально важным является вопрос о том, какой народ ранее других овладел парусом. Не следует упускать из виду, что такое изобретение как парус, позволившее создать суда, пригодные для преодоления открытых морских пространств, пришел в скандинавские страны довольно поздно и мог быть заимствован от тех соседних народов, которые стали использовать его намного раньше. Датский археолог Юханнес Бренстед, отмечая данный факт, сильно недоумевал по его поводу: «Археологические находки в Скандинавии рассказывают нам о больших открытых гребных ладьях (reddbeten) без паруса и со слабо выраженным килем, таких, например, как судно из Нюдама (Nydambeten) из Южной Ютландии [...]. Другие скандинавские археологические памятники, например, рисованные камни Готланда, показывают, как парус в период, следующий за эпохой «великого переселения народов», постепенно проникает в Скандинавию и в течение VI—VIII вв. медленно совершенствуется, пройдя путь от небольших и неуклюжих четырехугольных кусков ткани, прикрепленных к одной единственной мачте, до парусов на больших роскошных парусниках викингов. И одновременно с этим происходило совершенствование самого судна, прежде всего — килевой части — и превращение гребной ладьи в корабль [...]. Это очень странно, что парус пришел в Скандинавию так поздно»²⁹. О появлении паруса в Скандинавии только, примерно, за столетие до эпохи викингов (т. е. на рубеже VII—VIII вв.) говорит и датская исследовательница Э. Роэсдаль³⁰.

Странности и «загадки» истории, как уже отмечалось выше, возникают тогда, когда из мира исследований выпадает, а затем забывается какая-то часть исторического материала. Отсутствие какого материала мешает нам логично объяснить скачок, происшедший в развитии судостроения скандинавских стран в VII—VIII вв.? Ведь действительно, гребные суда использовались на северных берегах Балтики бессменно в течение нескольких столетий. Точкой отсчета здесь могут быть известные свидетельства К. Тацита, который ок. 98 г. упомянул в своем труде «Германия» о народе свионов: «...среди самого Океана обитают общины свионов, помимо оружия и воинов они сильны также флотом... Парусами свионы не пользуются и весел вдоль бортов не закрепляют в ряд одно за другим; они у них... съемные, и они гребут ими по мере надобности то в ту, то в другую сторону»³¹. Я здесь абстрагируюсь от вопроса о том, насколько правомерно идентифицировать свионов Тацита со средневековыми свеями в истории Швеции. Так или иначе, есть все основания отметить, что традиция гребных судов существовала на севере Балтики чуть не полтысячи лет, а потом вдруг получила импульс к усовершенствованию и модернизации. Какие факторы сыграли здесь свою роль? Ведь модернизация и развитие, независимо от того, происходят ли они в VI, XVI или XXVI веке, требуют материальных и человеческих ресурсов.

Для продолжения моих рассуждений хочу обратиться к работе историка и писателя С. В. Цветкова, который напомнил нам, что «в истории северного мореплавания и судостроения совершенно незаслуженно забыты кельты-венеты, которые уже в I в. до н. э. были самыми умелыми мореходами на славившемся своими ветрами и штормами Северном море и побережье Атлантического океана»³², и привел, в частности, ссылку на античный источник: «Еще Юлий Цезарь отмечал, какими прекрасными мореходами были венеты Арморики. "Это племя пользуется наибольшим влиянием по всему морскому побережью, так как венеты располагают самым большим числом кораблей, на которых они ходят в Британию, а также превосходят остальных галлов знанием морского дела и опытностью в нем..."»³³ Интересно отметить, что среди союзников венетов Цезарь называет моринов из приморской части Франции и Бельгии³⁴. Поскольку в кельтских языках звуки «в» и «м» взаимозаменяемы, то морины являются вариантом того же древнего имени варинов³⁵.

Я не рассматриваю венетов ни как кельтов, ни как галлов, в традициях вышеприведенной античной лексики, а только как венетов. Имя венетов, согласно многим источникам, явно древнее имени кельтов. Венеты/венеды (енеты/ генеты у Геродота) относились к одному из реликтовых индоевропейских этносов и в ходе тысячелетних миграций отдавали свое имя многим народам или полиэтническим объединениям. Об этом имеется обширная литература, сошлюсь для примера на работу А. Г. Кузьмина: «Сложность вопроса [...] заключается в том, что имя венетов прилагается как будто к разным народам, далеко отстоящим друг от друга [...]. Исторических енетов мы находим у Геродота, который считал их иллирийским народом [..,]. В последующей традиции постоянно будет смешиваться венетская река Еридан в Северной Италии [...] и река, впадающая в «северное море». [...] связь, прослеживаемая между районами Адриатики и Прибалтикой по топонимическим данным, существовала во времена Геродота и сложилась, видимо, гораздо раньше [...]. По археологическим данным, венеты появились на севере Адриатики около XII в. до н. э. [...] В разных версиях Страбона венеты переселяются либо вместе с фракийцами, либо с киммерийцами. [...] Язык венетов не имеет непосредственных наследников. В XX в. его обычно отождествляли с кельтским, учитывая кельтоязычие арморийских венетов и бесспорное влияние в IV—III вв. до н. э. кельтской материальной культуры на венетов. Затем популярной стала иллирийская теория, которую поддерживали Ю. Покорный и Г. Краэ. Об отличии языка венетов от кельтского прямо говорит Полибий... с первых веков н. э. становятся довольно регулярными сведения о венедах в Прибалтике. [...] согласно Плинию, соседями венедов были сарматы, скифы и гирры. Во втором веке венедов упоминают Птолемей и Тацит. Птолемей, давая описание "Сарматии", отмечает, что "Заселяют Сарматию очень многочисленные племена: венеды — по всему Венедскому заливу". [...] Генрих Латвийский знал неславянских венетов в Прибалтике еще в XIII в.: они жили в районе Виндавы, откуда были вытеснены куршами»³⁶. Эта пространная выдержка из книги А. Г. Кузьмина приведена мною в поддержку вышесказанного о том, что древнейшее имя венетов/ венедов, по аналогии также с очень древним именем варинов, в процессе переселений оказывалось рассеянным по разноязычным территориям, но общее имя и генетическая память, аккумулированная в нем, должны были связывать разные ветви древнего народа идеей общих корней. По крайней мере, тот факт, что к началу нашей эры древнее имя венетов/венедов мореходов окаймляло европейское побережье от Адриатики через Атлантику до Балтии, не может быть случайным.

Однако все в мире подвержено переменам. Рубеж IV—V вв. считается началом великих миграционных процессов, вошедших в европейскую историю как эпоха «великого переселения народов». Но миграции были более или менее постоянным фоном и в предшествующие века в истории европейских народов: люди всегда стремились переселиться туда, где жизнь сулила лучшие или большие возможности.

Так, уже в течение III в. какая-то часть континентального населения из областей между Везером и Эльбой стала переселяться к Атлантическому побережью, туда, где морская торговля и гавани в течение столетий находились в руках венетов и где они еще во время Юлия Цезаря «...сделали своими данниками всех плавающих по этому морю»³⁷, т. е. туда, где бурлила торговля, где богатство плыло в руки сильных и неразборчивых в средствах. Новые имена стали связываться с пиратством на Атлантике — имя саксов, как общее имя для разноэтничных пришельцев стало упоминаться в античных источниках в связи с морскими набегами. Сидоний Апполинарий (ок. 430—489), галло-римский поэт и епископ в Клермонте, писал о саксах, возвращавшихся домой «на всех парусах»³⁸. К концу древнеримской эпохи часть прибрежной полосы в современной северо-восточной Франции и Бельгии, а также в восточной и юго-восточной Англии стала известна под именем Saxon Shore — Берег саксов³⁹. Однако в 560 г., т. е. через несколько десятилетий, византийский историк Прокопий Кесарийский писал о ближайших соратниках и союзниках саксов — англах в Англии, что у них не было парусов и что они всегда плавали на веслах⁴⁰.

Следует помнить, что в ходе миграционных процессов создавались новые конфедерации народов, принимавшие имя какого-то одного народа из данной конфедерации, за которым скрывались и исчезали прежние этнонимы. Новое собирательное имя имело обыкновение выдвигаться в силу религиозных, культурно-языковых или династийных перемен, однако, под внешней оболочкой новой этнополитической системы многое могло оставаться неизменным, например, владение определенными знаниями и навыками, сберегаемое определенным народом. Вполне вероятно, что венеты-мореходы времен Юлия Цезаря, оказавшись в IV—V вв. в сфере влияния правителей саксов, стали выступать под новым общеполитическим именем, но продолжали сохранять традиции парусного судоходства в своем ведении, что и поясняет замечание Прокопия о том, что англы не знали паруса. Так социально-политические и демографические изменения выступали в роли передаточного механизма по переносу древних знаний в новые этнополитические системы.

Данное рассуждение вполне применимо и к Балтийскому региону. Здесь временем заметных перемен был период конца V—VI вв., когда балтийское побережье, связанное с венедами названием Венедского залива, начинает осваиваться носителями суковско-дзедзицкой культуры, которых отождествляют со славянами⁴¹. Связь венетов/венедов со славянами устанавливается, в частности, благодаря сообщению историка Иордана (ум. ок. 552 г.), который писал: «У левого их склона (Альп. — Л. Г.), спускающегося к северу, начиная от места рождения реки Вистулы, на безмерных пространствах расположилось многолюдное племя венетов. Хотя их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям, все же преимущественно они называются склавинами»⁴². Благодаря этому сообщению венедов очень часто напрямую отождествляют со славянами, хотя очевидно, даже из нескольких примеров, вышеприведенных здесь, что венеды намного древнее славянства. Но из высказывания Иордана можно также заключить, что группировка народов, объединившаяся под именем склавинов, сложилась в этническом массиве, в течение какого-то времени связанного общим именем венетов/венедов, а затем усилилась настолько, что передала свой язык большей части сообщества при сохранении венедского имени. Подобное явление — сложение новой общности в результате объединения нескольких старых общностей, когда принимался язык одной из них, а имя — другой — можно было повсеместно наблюдать в древности и раннем средневековье.

Таким образом, миграции славян в Балтийском регионе были не только миграциями славянского населения, но выступали и в форме распространения славянского языка среди своих давних соратников венедов/венетов и их союзников варинов-моринов. Это объясняет сравнительную быстроту ославяни-вания южнобалтийского субстрата и перенесение опыта балтийских венедов и варинов уже в новые этнополитические образования со славянским языком в качестве средства общения. Однако любые преобразования вызывают размежевания в обществе, где они происходят, и часть населения покидает родные места — так было всегда. Поэтому логичным представляется предположение, что часть варинов или венедов переселялась в течение VI в. с южнобалтийского побережья севернее, на острова Балтийского моря или южное побережье Скандинавского полуострова. Приток этого населения в Скандинавию и мог оказаться тем недостающим звеном, который замкнул цепь и дал толчок в развитии судостроения на Готланде и появлении парусных судов, что запечатлелось в изображениях на каменных стеллах. Местное население, использовавшее в течение столетий гребные суда, владело опытом использования местной акватории, а пришельцы были необходимым дополнительным человеческим ресурсом со знаниями о парусном флоте, а также, вероятно, и с материальными средствами — соединение всех этих факторов логично объясняет появление паруса на Готланде в конце VI—VII вв.

Косвенным аргументом в пользу моей реконструкции может послужить история развития градостроительства на том же Готланде. Шведский археолог X. Андерссон отмечал в истории г. Висби (VisЬу) — единственного города на Готланде — два периода: один, связанный с местным населением, а второй — с «немецкими» переселенцами. Археологические исследования показали, что в прибрежной части Готланда было поселение, относящееся к викингскому периоду, причем Данное поселение носило постоянный характер. Были обнаружены следы ремесленных занятий. К югу от поселения были возведены первые церкви — одна их них относится к концу XI в. В течение XII в. поселение стало быстро расти, особенно в восточном и северо-восточном направлениях. В первой четверти XIII в. наблюдается особый подъем: деревянные постройки в центральной части заменяются каменными, строятся новые церкви, реставрируются старые. Отмечая эти изменения, X. Андерссон сообщает, что с конца XII в. наблюдаются массовые переселения на Готланд немецкого населения. Это не совсем корректная формулировка, поскольку «немецким» древнее южнобалтийское население славянских княжеств становилось именно в течение второй половины XII в. в результате наступления рыцарей-крестоносцев под предводительством саксонских герцогов и других правителей германских земель. Его переселение или, проще говоря, бегство на север было естественным следствием данных событий. Количество переселенцев с южнобалтийского берега на Готланде постоянно прибывало и к XIII в. возросло настолько, что в 1225 г. епископ в Линчепинге выдал немецким горожанам (burgenses) в Висби грамоту с привилегиями. Переломным моментом в развитии Висби становится начало XIII в., когда воздвигаются каменные постройки⁴³. Начало каменного строительства говорит о том, что в городе появились дополнительные средства, поскольку каменное строительство — капиталоемкий проект.

Полагаю, приведенных здесь материалов оказалось достаточно для того, чтобы обосновать высказанное в начале статьи утверждение о том, что концепция норманистов о скандинавстве летописных варягов черпает свои аргументы из ненаучного источника, а также — о том, что утопия норманизма подменила и заслонила от нас живую историю части народов южнобалтийского побережья. Общепринятые отождествления викингов, northmen/nordmannos или gentiles средневековых западноевропейских хроник исключительно с выходцами из скандинавских стран, должны быть перепроверены. Реальная картина раннесредневековой истории, где действовали вышеперечисленные персонажи, была явно намного сложнее и многозначнее, и ее значительную часть составляла история народа варинов — древнего народа на южнобалтийском побережье, обладавшего развитыми традициями градостроительства, мореходства и торговли и в качестве постоянного союзника англов участвовавшего в заселении Британских островов, а также, вероятно, и прокладывавшего новые пути на север Западной Европы из Балтии вдоль западного побережья Скандинавского полуострова. Восстановление реальной исторической картины во всей ее полноте — вопрос очень насущный для историй многих стран, и в первую очередь, для истории России.

Здесь приведена только малая толика примеров, которые показывают, что норманистские концепции существуют за счет обирания историй других народов и произвольного смешивания разнородных исторических контекстов в некую умозрительную картину якобы скандинавской истории. То, что родилось от чресл утопии, наукой стать не может.

---

¹ См.: Вольфрам X. Готы. СПб., 2003. С. 11—16; Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978; Макиавелли Н. История Флоренции / Пер. с итал. Н. Я. Рыковой. Изд. 2-е. М., 1987; Соколов В. В. Европейская философия XV—XVII вв. M., 1984; Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV в.) / Под. ред. Л. М. Брагиной. М., 1985; Johannesson К. Gotisk renässans. Johannes och Olaus Magnus som politiker och historiker. Stockholm, 1982; Kristeller Р. O. Renaissance thought. The classic, sholastic and humanist strains // Cultural aspects of Italian Renaissance. Assays in honor Paul Oskar Kristeller. Manchester, 1961; Latvakangas A. Riksgrundarna. Varjagproblemet I Sverige fren runinskrifter till enhetlighistorisk tolkning. Turku, 1995. S. 95—111; Lindroth S. Göticismen // Kulturhistoriskt lexikon for nordisk medeltid fren vikingatid till reformationstid. Bd VI. Malmö, 1961. S. 35—36; Nordstrom J.: 1) De yverbornes ö. Sextomhundratalsstudier. Stockholm, 1934. S. 55— 76; 2) Goter och spanjorer. Till spanska goticismens historia // Lychnos. Lärdomshistoriska samfundets ersbok. Stockholm, 1971. S. 171—180; 3) Johannes Magnus och den götiska romantiken. Stockholm, 1975; SvennungJ. Zur Geschichte des goticismus. Stockholm, 1967.
² См.: Грот Л. П.: 1) Начальный период российской истории и западноевропейские утопии // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: Материалы научных конференций 2006—2007 годов. Великий Новгород, 2007. С. 12—22; 2) Как Рюрик стал великим русским князем? Теоретические аспекты генезиса древнерусского института княжеской власти // История и историки. 2006: Историографический вестник. М., 2007. С. 72—118; 3) Гносеологические корни норманизма // Вопросы истории. 2008. № 8. С. 111—117; 4) Варяжский вопрос и рудбекианизм в современном норманизме // Историческая наука и российское образование (актуальные проблемы): Сборник статей. Памяти профессора А. Г. Кузьмина и профессора В. Г. Тюкавкина. М., 2008. 4. 1. С. 111—126; 5) Алгебра родства и практика призвания правителя «со стороны» // Алгебра родства. СПб., 2009. С. 132—194; 6) Рюрик и традиции наследования власти в догосударственных обществах // Российская государственность в лицах и судьбах ее созидателей: IX—XXI вв.: Материалы Международной научной конференции. 31 октября — 1 ноября 2008 г. Липецк, 2009. С. 33—72; 7) Генезис древнерусского института княжеской власти, западноевропейские утопии эпохи Просвещения и их предтечи // Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого света. Труды государственного Эрмитажа. Х1ЛХ. СПб., 2009. С. 132—154; 8) Практика призвания правителя со стороны и проблема генезиса института княжеской власти из русской истории // Обычай, символ, власть. К 75-летию со дня рождения д.ю.н. Ирины Евгеньевны Синициной. М., 2010. С. 324—355; 9) Утопические истоки норманизма: мифы о гипербореях и рудбекианизм. М., 2010. (Серия «Изгнание норманнов из русской истории». Вып. 1. С. 321—332; 10(Пра) индоевропейские корни населения на севере России // Российская история. 2010. № 3. С. 171 190; 11) Путь норманизма: от фантазии к утопии (монография публикуется впервые) // Варяго русский вопрос в историографии. М., 2010. (Серия «Изгнание норманнов из русской истории». Вып. 2. С. 103—202; 12) Тема варины—варяги—вэринги в историографии // Российская государственность в лицах и судьбах ее созидателей: IX—XXI вв. / Материалы международной научной конференции, 27—28 ноября 2009 г. Липецк, 2010. С. 5—14; 13) К вопросу о летописных варягах «к въстоку до предела Симова» // Лихудовские чтения — 2004. Великий Новгород, 2009. С. 194—203; 14) Ингегерд — принцесса свейская и княжна ободритская. К вопросу о генеалогии как источнике информации по генезису наследного института власти // Лихудовские чтения — 2004. Великий Новгород, 2009. С. 204—222.
³ См.: Фомин В. В.: 1) Кривые зеркала норманизма // Сборник Русского исторического общества (Сб. РИО). Т. 8 (156). М., 2003. С. 83—127; 2) Варяги и варяжская русь. М., 2005. С. 17—47; 3) Российская историческая наука и С. А. Гедеонов // Гедеонов С. А. Варяги и русь. М., 2005. С. 8—56; 4) Ломоносов. Гений русской истории. М., 2006; 5) Начальная история Руси. М., 2008. С. 11—13; 6) Происхождение Рюрика и его роль в русской истории // Российская государственность в лицах и судьбах... С. 9—33; 7) Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии // Изгнание норманнов из русской истории. Вып. 1. М„ 2010. С. 340—341.
⁴ Rudbeck О. Atland eller Manheim. Uppsala och Stockholm, 1937. Första delen. S. 196—199.
⁵ Грот Л. П.: 1) Генезис древнерусского института княжеской власти... С. 132-154; 2) Утопические истоки норманизма... С. 321—332.
⁶ Байер Г.З. О варягах // Фомин В. В. Ломоносов. С. 346—354.
⁷ Svennung J. Op. cit. S. 91—92.
⁸ Мельникова E. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси и в Византии в X—XI вв.: к истории названия «варяг» // Славяноведение. 1994. № 2. С. 56—69.
⁹ Там же. С. 56—57
¹⁰ Там же. С. 66—67
¹¹ Там же. С. 63—64
¹² Schramm С. Die Waräger: osteuropäische Schicksale einer nordgermanischen Gruppenbezeichnung // Die Welt der Slaven. 1983. Bd. 28.
¹³ Мельникова E. A„ Петрухин В. Я. Указ. соч. С. 66—67.
¹⁴ Shore Т. W. Origin of the Anglo-Saxon race — a study of the settlement of England and the tribal origin of the old English people. London, 1906.
¹⁵ Shore Т. W. Op. cit. Р. 24, 34—38, 46,230, 361.
¹⁶ Васильевский В. Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII вв. // Труды В. Г. Васильевского. Т. I. СПб., 1908. С. 176—183, 322, 367.
¹⁷ Байер Г. 3. Указ. соч. С. 361.
¹⁸ Васильевский В. Г. Указ. соч. С. 373.
¹⁹ Byrne Е /. The Viking age // A New History of Ireland. I . Prehistoric and early Ireland / Ed. Dáibhí ó Cróinín. Oxford, 2005. P. 609—634.
²⁰ См.: Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги. М., 1993. С. 82.
²¹ См.: Глазырина Г. В. Исландские викингские саги о Северной Руси. М., 1996. С. 95, 172
²² Об этом см.: Грот Л. П. Генезис древнерусского института княжеской власти... С. 139—140.
²³ Cm.: Wallace P. F. Irish Archaeology and the Recognition of Ethnic Difference in Viking Dublin // Evaluating Multiple Narratives / Ed. Junko Habu, Clare Fawcett, John M. Matsunaga. New York, 2008. P. 166—183.
²⁴ Byrne F. J. Trie Viking age. P. 620—621.
²⁵ Wallace P. F.: 1) Garrda and airbeada: the plot thickens in Viking Dublin // Seanchas: Essays in Early and Medieval Irish Archaeology, History and Litterature in Honour of F. J. Byrne / In A. P. Smyth (ed.). Dublin, 2000. P. 261—274; 2) Irish Archaeology... P. 181—182.
²⁶ Harrison D. Byggdemarkt/Sveriges historia 600—1350. Stockholm, 2009. S. 61—68.
²⁷ Harrisson D. Op. cit. S. 65—67.
²⁸ Грот Л. П. (Пра)индоевропейские корни... С. 171—190.
²⁹ Brönsted J. Vikingarna hemma och i härnad. Stockholm, 1992. S. 14.
³⁰ Роэсдаль Э. Мир викингов. СПб., 2000. С. 75. (Последнее издание на датском языке: Else Roesdahl Vikingernes Verden: vikingerne hjemme og ude. Published 2001 by Gydendal).
³¹ Древнейшие сведения о племенах, населявших территорию современной Швеции / Сост. и прим. B. В. Рыбакова // Из ранней истории шведского народа и государства: первые описания и законы. M., 1999. C. 16.
³² Цветков С. В. Поход русов на Константинополь в 860 году и начало Руси. СПб., 2010. С. 147.
³³ Там же. С. 128—130.
³⁴ Кузьмин А. Г. Начало Руси. М., 2003. С. 97.
³⁵ Там же. С. 238—239; Цветков С. В., Черников И. И. Торговые пути. Корабли кельтов и славян. СПб., 2008. С. 90.
³⁶ Кузьмин А. Г. Указ. соч. С. 89—93.
³⁷ Цветков С. В. Указ. соч. С. 128—129.
³⁸ Brônsted J. Op. cit. S. 14.
³⁹ Shore T. W. Op. cit. P. 18.
⁴⁰ Прокопий Кесарийский. Война с готами. M., 1950. С. 265—267; Bronsied J. Op. cit. S. 14—15.
⁴¹ Седов В. В. Указ. соч. С. 40—67.
⁴² Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. M., 1960. С. 90.
⁴³ Andersson Н. Sjuttiosex medeltidsstáder — aspekter de stadsarkeologi och medeltida urbaniseringsprocess i Sverige och Finland. Stockholm, 1990. S. 51.
<<Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 7325